Психические расстройства и творчество

Среди психических нарушений, в известной мере акти­вирующих творческую деятельность, особое место занима­ют маниакальные состояния. Повышенная в этот период работоспособность, своего рода «бурление» и в то же время неприятие горестных событий, отсутствие соответ­ствующих реакций на них — все это усиливает жизнен­ный тонус любого, но в значительной степени — потенци­ально одаренного человека. В результате расширяется и ускоряется его продуктивная «отдача». Можно найти целый ряд произведений литературы и искусства, создан­ных авторами, находившимися в маниакальном состоя­нии.

Противоположное маниакальному — депрессивное со­стояние обычно мешает любому творческому процессу, сковывая, замедляя работу мысли. Перепады от маниа­кальности к депрессии были «знакомы» многим выдаю­щимся мастерам. Тяжелое настроение, гнетущая тоска, сопровождающие депрессию, описаны Пушкиным, Лер­монтовым, Гоголем, Достоевским, они получили отраже­ние в музыке Бетховена, в творениях Врубеля…

Свойственная некоторым психически больным потеря критической оценки определенным образом обусловлива­ет «необузданную смелость» в решении стоящих перед ними вопросов. Отрешенность от окружающего, «раско­ванное» фантазирование, подчинение всей жизни выпол­нению «придуманной» идеи могут породить оригинальные приспособления для ее воплощения. Повышенное вле­чение к наиболее тщательному выполнению работы, це­лый ряд других признаков также могут как-то «способ­ствовать» проявлению творчества. Однако нет и никогда не было ни одного примера, свидетельствующего о том, что психические заболевания создают талант. Психоз может лишь придать ему новое выражение. Напротив, только в психическом здоровье человека заключена важ­нейшая предпосылка для полноценной творческой дея­тельности.

Творческие возможности человека и проявления пси­хических заболеваний не носят застывший и неизменный характер. Они все время находятся в динамике. И если некоторые нарушения психики на некоем этапе облегча­ют индивидуальное творчество, то с течением болезни оно блекнет. Поэтому с полной убежденностью можно утверждать, что психозы сдерживают, размывают сози­дательные возможности человека.

Во взаимоотношении психических расстройств и твор­чества имеется еще один немаловажный для психиатрии аспект. В произведениях отдельных поэтов, писателей, художников, музыкантов — как профессионалов, так и самоучек выражаются болезненные переживания. Это иногда помогает врачам разобраться в особенностях того или иного болезненного состояния.

В психиатрических учреждениях России и во многих странах за рубежом периодически устраивают­ся выставки рисунков психически больных. Иллюзии, гал­люцинации, фантазии, опасения, искаженные воспомина­ния — все это находит отражение в причудливых, гротес­ковых, фрагментарно-символических произведениях, благодаря которым душевные муки больных удается перевести в «реально выраженную форму». Причем спе­циалисты заметили, что люди в состоянии депрессии, на­ходясь под властью подавленного, удрученного настрое­ния, для рисунков выбирают черные, серые, темно-корич­невые и темно-синие тона. Изображенные ими картины природы печальны, безжизненны и производят гнетущее впечатление: деревья голые, небо хмурое, зимние ланд­шафты мертвенны. Фигуры людей согнуты, лица изму­ченные, тревожные. Нередко здесь же «присутствуют» черные птицы, могильные кресты, безысходные сцены смерти. По мере снижения интенсивности депрессив­ной симптоматики и выравнивания настроения на ри­сунках все больше преобладают светлые краски, люди становятся жизнерадостными, а природа — многоцвет­ной.

В автопортретах, созданных художниками во время психического заболевания, обращают внимание искаженные черты лица, символизирующие, по их словам, «по­стороннее влияние» на целостность их мышления и «внут­реннее спокойствие». Лица на таких портретах напоми­нают маски, отражающие сущность «заболевшей челове­ческой души» — страх, печаль, вину, радость, величие, равнодушие и т. д.

Академик АМН СССР А. В. Снежневский подчеркива­ет: «Самые заурядные тексты и рисунки больного, не го­воря уже о его опытах в сфере художественного творче­ства, заслуживают пристального внимания и психопато­логического анализа. В такого рода документах или этюдах все представляет интерес: содержание, манера исполнения, характер начертаний, завершенность или хаотичность; небрежность или педантизм; схематизация или насыщенность деталями… Насколько велика инфор­мативная ценность таких материалов, видно из того, что нередко по ним одним иногда можно поставить диаг­ноз…»

Являются ли подобные рисунки или картины художе­ственным произведением мастера или же нарисованы не­умелой рукой человека, впервые взявшего в руки каран­даш, они обычно становятся непосредственной и непод­дельной «копией» психического состояния больных. От­сутствие «сделанности», естественность, несмотря на странность сюжета, привлекают к их творчеству широ­кую аудиторию.

Характерным примером отображения болезненных нарушений могут служить некоторые картины М. А. Вру­беля, созданные им в периоды, о которых говорил врач-психиатр Ф. А. Усольцев: «Я видел его на крайних сту­пенях возбуждения и спутанности, болезненного подъ­ема чувства и мысли, головокружительной быстроты идей».

В воспоминаниях сестры художника есть свидетель­ства, что известные зарисовки «Демона» многократно переделывались Врубелем под влиянием болезненных переживаний. Недавно врач-психиатр С. Ш. Недува про­следил основные известные варианты врубелевского «Демона». Он пишет: «Разумеется, трудно сказать, на­сколько различные врубелевские изображения являются продуктом его своеобразной творческой фантазии, а насколько отображают его фантастические болезненные переживания. Однако анализ эволюции образа врубелев­ского «Демона» очень хорошо отображает динамику бо­лезненного состояния художника.

Первая картина — «Демон» (сидящий) — написана в 1890 году. Здесь все выразительные средства, от элементарных до самых сложнейших колористических решений, служат художнику для того, чтобы убедительно передать грандиозность, величие, горькое томление Демона. Его торс атлета с могучими тяжелыми руками, голова с огромной шевелюрой темных волос словно не вмещаются в холст. Очень хорошо передает стиль рисунка Врубеля символичность восприятия им своего героя. Окруженный скалами, Демон кажется слитым с ними, вырастающим из них. Таинственная непобедимая тоска сковывает его, он тянется взором вниз. Тоска в его взгляде, в наклоне головы, в заломленных руках. Своеобразную иллюзию и как бы неземную инакость придает изображению особый врубелевский прием. Скалы, цветы, покрывало Демона, его лицо кажутся мозаичными, составленными из мно­жества плоскостей, пересекающихся и сливающихся друг с другом. Единый принцип в изображении скал, ткани и тела создает своеобразную иллюзию их един­ства.

Сопоставляя врубелевские изображения разных лет, можно отметить настойчивую тенденцию к изображению все большей громадности, всеобъемлемости, фантастиче­ской космичности образа. В то же время в рисунках все больше выступают динамичные линии, передающие те ощущения фантастического полета, которые, как извест­но, характерны для сновидных переживаний. Все ярче передается художником не только ощущение сверхъесте­ственной скорости движения, но и ощущение фантасти­ческого, неземного мира своего героя.

В этом отношении очень демонстративен «Летящий Демон», написанный в 1899 году. На фоне снежного хреб­та, заполняющий почти весь вытянутый узкий холст, огромный Демон как бы летит на зрителя. Хорошо пере­даются художником необычайные краски, характерные для его болезненных видений. В картине преобладают своеобразные холодные тона, блеклое синее оперение, землистое тело, коричнево-лиловатая земля.

В этом рисунке более отчетливо выступают мотивы обреченности. Демон еще могуч, но какая-то холодная тоска источила его сердце, надломила, озлобила. Голова чуть втянута в плечи, лицо полно страшного напряжения, отчужденности и страдания.

В «Демоне поверженном», написанном в 1902 году, когда психическое состояние художника характеризуется упорной депрессией, можно заметить еще более выра­женные мотивы обреченности. Очень хорошо это отмече­но в письме жены Врубеля Римскому-Корсакову: «Демон у него совсем необыкновенный, не лермонтовский, а ка­кой-то современный ницшеанец». В самом деле, здесь нет прежних иллюзорных красок. Самовыражение ху­дожника находят уже не столько фантастические грезы, сколько тоска и отчаяние. Мы видим Демона уже не ца­рящим над миром, его уже не держат в воздухе мощные крыла, он упал с огромной высоты и разбился о скалы. Правое крыло рассекло ледник и погрузилось в него. Лицо полно злобного отчаяния, непокорившейся гор­дыни».

Не менее красноречивый пример — автопортрет дру­гого выдающегося художника — Винцента Ван-Гога, где он изобразил себя в берете, с обвязанным ухом. Появле­нию этого автопортрета предшествовало резкое измене­ние психического состояния художника,

На основании изучения истории болезни Ван-Гога и воспоминаний его современников профессор Б. А. Целибеев так воспроизвел это состояние: «Ночью он не­сколько раз подходил к постели Гогена и пристально на него смотрел, когда последний спрашивал Винцента, в чем дело, тот молча ложился. На следующее утро в кафе Винцент внезапно бросил стакан с абсентом в голо­ву Гогена, который после этого увел Винцента домой, где он сразу уснул. Вечером он пытался напасть на Гогена с открытой бритвой. Вот как писал Гоген об этом: «Я уже почти прошел площадь Виктора Гюго, как услышал за собой хорошо мне знакомый нервный и торопливый шаг. Я обернулся как раз в тот момент, когда Винцент бро­сился на меня с бритвой в руке. Взгляд мой в эту минуту, должно быть, был очень могуч, так как он остановился и, склонив голову, бегом бросился домой». В тот же ве­чер, придя домой, Ван-Гог отрезал у себя часть уха, дол­го останавливал кровотечение, а затем вымыл отрезан­ное ухо, аккуратно его завернул в салфетку и отнес в ранее им посещаемый публичный дом. Там он отдал его одной из его обитательниц, сказав: «Вот сувенир от ме­ня». Перед тем как выйти из дома, Винцент завязал го­лову и глубоко надвинул берет. Вернувшись домой, Вин­цент крепко уснул, на следующее утро полиция и пере­полошившиеся обывателя Арля нашли его почти «окоче­невшим» и даже приняли за мертвого, обвинив в убийст­ве Гогена.

Винцента поместили в больницу, где у него было состояние возбуждения с бессвязной речью, страхами, религиозным бредом и отказом от пищи. Периодически он умолкал и застывал в одних и тех же позах. Помещен­ный затем в приют Сент-Реми для душевнобольных, он сделал у окна несколько рисунков с изображением тол­пы. Он кричал: «Я — святой дух, я в своем уме». Такую же надпись он сделал на стене своей палаты. Однажды ночью он нарисовал толпу с горящими свечами на шля­пах. Вспышки странного пламени были темой его рисун­ков. И в этих странных фигурах было какое-то единство с его окружающим, все состояло из вращающихся, за­кругленных линий, и, конечно, в этих работах он всегда рисовал себя… Появились «Жнец» — страшный желто-голубой символ смерти, «Звездная ночь» и «Дорога в Провансе» с их космическими вихрями и каким-то жут­ким танцем планет в лиловом ночном небе. Позднее он пи­сал: «Я задумал «Жнеца» — неясную, дьявольскую, над­рывающуюся под раскаленным солнцем на непосиль­ной работе фигуру, как воплощение смерти, в том смыс­ле, что человечество — это хлеб, который предстоит сжать».

Сопоставьте варианты врубелевокого «Демона», всмотритесь в последние картины Ван-Гога и вспомните приведенные выше описания различных психических рас­стройств. Вряд ли кто-либо усомнится в гениальности величайших художников, сумевших передать свое иска­женное мироощущение. Не правда ли, сухое и достаточно схематичное словесное описание не может отразить всю сложнейшую гамму света, движения, взаимоотноше­ний людей и явлений, наполняющих бредовые, галлю­цинаторные и другие болезненные переживания боль­ных.

В литературе, так же как и в живописи, содержится немало примеров яркого отображения психических нару­шений.

Вероятно, многие почитатели Ф. М. Достоевского об­ращали внимание на множество персонажей его романов с теми или иными явными отклонениями. Для врачей-психиатров совершеннейшие по своей образности и точ­ности описания Ф. М. Достоевского имеют особое значе­ние. Они помогают лучше, чем многие страницы специ­альных руководств, увидеть, понять и даже почувство­вать патологические симптомы, своеобразие личностных характеристик больных людей. Профессор-психиатр Чиж, автор книги «Достоевский как психопатолог», прямо пи­шет, что великий писатель был редкостным и глубоким знатоком «явлений больной души». Многие биографы писателя, да и сам Достоевский связывают эти знания с личными ощущениями. Профессор Д. А. Аменицкий отмечал, что Достоевского отличали, с одной стороны, элементы «болезненного самолюбия и самонадеянности с резкими выпадами против несимпатичных ему лиц и, с другой,— наклонность к самобичеванию, самоумале­нию. Большая ипохондричность и мнительность, прислу­шивание к разным физическим ощущениям, стремление без нужды посвящать лиц даже неблизких в характер и симптомы своей болезни и наряду с этим трогательная привязанность, заботливость и беспокойство за жену, детей, доходящая до какого-то наивного, любовно-страст­ного обожания. Боязнь ущерба, педантическая расчетли­вость, стремление к чистоте, своеобразная узость и сосре­доточенность на мелочах, а наряду с этим необычайная страстность, широкий размах, наклонность к большим тратам, стремление доходить, по его собственному выра­жению, до последней черты, до двух крайних полюсов — бездны ада и высот рая…» Все эти черты, свойственные самому Федору Михайловичу, легко можно видеть и в героях его произведений.

Как известно, Ф. М. Достоевский страдал эпилепси­ей. Со свойственной для этих больных педантичностью он записывал в «Дневниках» даты бывших у него при­падков и нюансы своих ощущений при них. Например, в «Дневнике» 1881 года можно прочитать: «Припадки в 1878—80 г.: 10/Х—78 г., 28/IV—79 г., 13/IX—79 г., 9/П—80 г., 14/III—80 г., 7/IX—80 г. …» При этом наблю­дались «прерванность мыслей, переселение в другие го­ды, мечтательность, задумчивость, виновность, вывихнул в спине косточку или повредил мускул…»

Вспомните  Смердякова из «Братьев   Карамазовых», старика Мурина в рассказе «Хозяйка», Нелли в романе «Униженные и оскорбленные», князя Мышкина из «Идио­та», Кириллова из «Бесов». Все это гениальные худо­жественные образы, в которых легко увидеть различные характеры больных эпилепсией. Конечно же, при их соз­дании немаловажное значение имел собственный опыт писателя.

Все, о чем говорилось выше, достаточно очевидно сви­детельствует: совмещение и сосуществование талантли­вой одаренности и психической болезни вполне возмож­но. Однако история жизни выдающихся деятелей науки и искусства, страдавших заболеваниями психики, нагляд­но подтверждает: не болезненные нарушения порождают талант и творческую активность, наоборот, они сдержи­вают их развитие и постепенно уничтожают.